Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Старинщиков

Он ошибался. От рождения я был Коля Мосягин, который в менты поступать не мечтал.

Оказавшись за дверью, я понял, что Обухов опять куда-то смылся.

«Похмеляться сучок побежал», – решил я, шагая к выходу и косясь по углам. Ни на втором этаже, ни в туалете, ни даже на улице Петьки не оказалось. Тут и гадать не надо было – поскакал похмеляться, тем более что еще вчера говорил, что два следующих дня у него будут свободными.

Сидя в маршрутном такси, я набрал его номер, но телефон Обухова опять оказался вне досягаемости. Возможно, мент не хотел рассказывать про то, как вчера его усадили в машину, а потом вытряхнули на обочине, словно дерьмо с лопаты. Но я-то ведь понял бы, в каком положении тот оказался. Для меня он вне подозрений, потому что проверен, потому что мы оба в долгу перед Мишкой. Так что зря этот лось ломанулся.

Добравшись до УВД и, получив временный пропуск, я направился в отдел кадров. И вскоре сидел напротив полковника в зеленой армейской форме и слушал лекцию о службе в милиции. Полковнику на вид было лет пятьдесят. Лицо сухое, скуластое, фигура поджарая.

– Я тоже когда-то был всего лишь сержантом, – сказал полковник и принялся рассказывать про те блага, которые обретает соискатель офицерской должности. Зря полковник старался: я точно знал, что ситуация с «благами» в милиции далеко не простая.

Закончив говорить, Александр Дмитриевич поднялся из кресла и повел меня знакомить с инспектором кадров. Он завел меня в кабинет, представил какому-то капитану в милицейской форме и сказал, что я буду служить в следствии. Сказал и вышел за дверь.

– Служить, значит, хочешь? – проговорил капитан. – А на гражданке-то что? Нелепуха?

Я пропустил мимо ушей слова офицера, словно не со мной тот разговаривал. Да и не разговор это был, а так, мысли вслух.

Капитан поднял трубку внутреннего телефона и стал опять говорить:

– Филиппенко? Мордашов говорит. К тебе подойдет человек – шеф наш привел ко мне… Так ты поговори с ним о будущей службе. А потом звякни. Ага…

Трубка шлепнулась в привычное место. Капитан поднялся из просторного кресла и, взяв меня под локоть, потянул в коридор.

– Повернешь, значит, за угол, – учил он, – увидишь там лестницу – вот по ней и до самого верхнего этажа. И там как раз увидишь дверь. Ступай. И с рапортом потом ко мне.

Скорее всего, он имел ввиду заявление, поскольку я не состоял пока что на службе и рапорта писать был не обязан. Поднявшись к двери, я нажал на кнопку и стал ждать. Вскоре та отворотилась: в проеме стояла женщина лет тридцати – в легком платье, с глубоким вырезом на груди и кудрявыми светлыми волосами. Глаза у тетки были зеленые. Казалась, она видели меня до печенок.

– Мне Филиппенко, – сказал я.

– Слушаю вас, – ответила дама

Так я оказался в отделе, который возглавляла подполковник Филиппенко. Для беседы со мной дама пригласила своего заместителя, мужика лет сорока в гражданском костюме, и тот стал задавать мне вопросы – где служил, чем занимался в последнее время, какая у меня специальность. Я сказал, что работаю сварщиком. В глубине души я надеялся, что, услышав о моей специальности, мне тут же укажут на дверь.

Однако этого не случилось. Заместитель даже как будто обрадовался. Выходило, что сварщики им тоже нужны – подварить чего-нибудь, отрезать. Потом он неожиданно перешел к вопросу о моей второй специальности.

– Юристы нам нужны, нужны юристы, – бормотал он. – То есть, конечно, не сами юристы, а следователи…

После окончания учебы мне все равно пришлось бы искать работу, поэтому я ответил согласием. Написал заявление о приеме на службу в органы внутренних дел на должность следователя, и Филиппенко тут же, задав несколько вопросов на профессиональную тему, мне его подписала: она получила от меня исчерпывающий ответ – в юриспруденции я разбирался не хуже, чем в сварочном деле. И по возрасту я подходил. Оставалось пройти медицинскую комиссию и дождаться приказа о зачислении на службу в качестве стажера.

– Мы обязаны проверить вас по всем каналам, – сказал заместитель. – Этот процесс происходит с каждым сотрудником.

Назад пути не было никакого, и я лишь послушно соглашался.

– В этом нет ничего секретного, – добавила Филиппенко. – Меня тоже проверяли. Ступайте.

С бумажным листом в руках я вернулся к капитану. Однако того не оказалось на месте. Зато за другим столом сидел старший лейтенант. Спросив у меня, для чего мне капитан, он принял от меня заявление и тут же выдал бланк для прохождения комиссии.

– Результаты на руки не выдаются, – напутствовал он. – Так что позвони нам, как только пройдешь комиссию,

Из УВД я пошагал налево в сторону улицы Орлова и в этот же день успел пройти нескольких врачей. Кроме того, мне следовало принести целый ворох справок из различных диспансеров – наркологического, психиатрического, туберкулезного, а также сдать кровь на СПИД.

В седьмом часу я вышел из поликлиники с аппетитом, как у волка, – без завтрака, обеда и ужина живот у меня подвело. И тут на ум мне пришла Мишкина матушка Вера Ивановна.

До Севера от улицы Орлова было лишь несколько остановок. Я прыгнул в подошедший трамвай и вскоре уже сидел на кухне у Веры Ивановны. Трехкомнатную квартиру, пока Мишка служил в армии, Вера Ивановна поделила, чтобы не было у сына проблем на случай женитьбы. Теперь у Мишки точно не было никаких проблем, а малогабаритная квартира в районе «Трех богатырей» наверняка пустовала, так как Люська постоянно теперь проживала с родителями.

– Так и живу теперь… – говорила она. – Существую…

Вера Ивановна отошла к кухонной плите и заплакала. Одиночество давило на нее изо всех щелей – дочь училась в другом городе и, естественно, не могла ездить часто.

– Была бы моложе – на работу опять поступила бы. Твоя-то работает мамка?

– Работает…

– А на тебя, говоришь, напали?

– Напали…

Вера Ивановна поставила на газовую плиту чайник, достала колбасы, пару яиц и принялась готовить глазунью – любимое Мишкино блюдо.

– Не повезло ему, – говорила она. – Ой, не повезло с женой! Они же все время ругались – из-за денег, словно в них только счастье. Она его и в Чечню три раза отправляла из-за них же, а сама в это время здесь успевала – так что одному богу известно, от кого у нее Игорек.

Она в упор посмотрела мне в глаза и продолжила:

– Для нее-то ведь нету разницы, от кого, потому что она-то ведь мать. И ребенок при ней. А каково мне. Они даже ребенка теперь от меня прячут. Не хотят, чтобы я брала его на руки.

Слова эти не были для меня новостью. Я знал от Мишки, что мать неровно дышит в отношении Люськи. Между ними словно черная кошка пробежала – в первый же день после свадьбы.

Я сидел и молчал. Пусть поговорит человек, разрядится.

– Я и Вялову об этом сразу сказала, что не просто так все это случилось. Ну, не верю я в то, что Коньков взял и просто так начал стрелять. С чего бы вдруг взять и начать ему? – Она отвернулась к плите. – Взял и застрелил моего сына… А четверых ранил…

Она задумалась, глядя в окно, потом вдруг продолжила:

– Вот я и думаю, что все сходится. Потому что не могла она родить по этому времени. Говорит всем, что он у нее недоношенный, но это вранье. Просто взяла и улеглась в больницу, будто на сохранение. Пыль в глаза пустить. Ребенок зачат в момент, когда Мишин отряд находился в командировке.

Мишка рассказывал мне о подозрениях матери и называл это старушечьим бредом. Он так любил Люську, что готов был носить её на руках. А та отвечала ему, как видно, тем же. Во всяком случае, я не видел их расстроенными. Возможно, Вера Иванов, как и многие матери, не доверяла снохе.

– А вы с матушкой хоть сегодня переезжайте ко мне, – сказала Вера Ивановна. – И живите хоть всю оставшуюся жизнь – я хоть воспряну с вами. Пусть Аннушка мне позвонит. Или я сама ей сейчас позвоню.

Она двинулась было с кухни, но я остановил. Мать была совершенно не в курсе последних событий, и новость из уст бывшей соседки могла свести ее с ума.

– Я сам с ней поговорю. Вернусь и поговорю. Извини меня, тетя Вера. Просто я хотел увидеть тебя и попросить прощения.

– За что? Христос с тобой…

У Веры Ивановны округлились глаза. Она села напротив.

– Что Мишку не спас тогда.

– Не думай об этом, – махнула она рукой, – видно, такому уж быть. А ты ешь, не стесняйся.

Справившись с глазуньей и допив чай, я вдруг понял, что не смогу сюда перебраться. Да и мать едва ли согласиться ездить отсюда на работу в такую даль.

Помолчав с минуту, я стал собираться. То, что касалось меня и Мишки, давно было сказано, и Вера Ивановна это теперь понимала. Она просто стояла рядом и смотрела, как я обуваюсь в прихожей. Можно было только догадываться, что творилось в ее материнском сердце. Для нее это было горе, которое нельзя пережить.